Бусарги Брошюра

ВОЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО МИНИСТЕРСТВА ОБОРОНЫ СССР

МОСКАВА 1967

Когда помощник начальника тракторного отряда Аслыкульской МТС Николай Бусаргин, белокурый, тонкий, но крепкий телом парень с умными, живыми глазами, осенью 1939 года уходил в  армию, начальник отряда Харин, провожая его, говорил:

— Обязательно будешь танкистом. Такие, как ты, без гула мотора и жить не могут.

На Дальнем Востоке Николай в самом деле попал в механизированный разведывательный батальон. Быв­ший тракторист был зачислен в кавалерийский эскад­рон, единственное конное подразделение, которое у бой­цов и командиров механизированного батальона было не особенно в чести.

В первый же выходной день новоиспеченным кава­леристам приказали прогулять коней без седел. Нико­лаю достался серый красавец жеребец. Подведя его к коновязи, Бусаргин прыгнул на изгрызенное конями бревно и легко вскочил на игравшего всем телом гарцуна. Хотя сапоги были без шпор, удар в бока пришелся коню не по нраву: он сделал резкий и сильный прыжок с места, и Николай под дружный хохот бойцов, рас­пластавшись, упал на землю. В голове зазвенело, в ле­вом плече и ноге почувствовалась острая боль. При­шлось Бусаргина на несколько дней освободить от за­нятий.

На другой день к одиноко сидевшему в ленинской комнате молодому бойцу подошел старшина Уткин.

— А, наездник. Без дела остался. Пойдем со мной.

Николай, хромая, пошел следом за старшиной. В ак­куратно прибранной каптерке тот предложил сесть за стол.

— Пиши,— приказал Уткин. — Лю-ми-не-вый котелок. Николай старательно вывел — «алюминиевый».

Старшина  сверкнул  сердито  глазами,  но  вслед за этим тепло улыбнулся:

— Грамотей... и почерк красивый. Будешь писарем. Никакие  просьбы  Николая  избавить   его   от   этой должности не возымели действия. Старшина был непре­клонен.

Вот так и началась служба у бывшего тракториста. Сначала в кавалерии, а потом на должности писаря.

Впоследствии Николай не раз просил старшину от­пустить его в строй, но всегда получал отказ.

—Тепло, светло и мухи не кусают, а он на мороз рвется. Не пойму тебя никак, боец Бусаргин.

А у Николая свое на уме: «Армия - это в первую очередь строй. Но я то — нестроевой. И выходит, что я как бы не в армии, а около нее. С боку припека. Вот бы узнали друзья из тракторного отряда! Стыд, да и только. Нет. Надо во что бы то ни стало попасть в строй. Не по мне эта писарская должность».

Вскоре пришла разнарядка в полковую школу.

—     Товарищ старшина, разрешите мне пойти.

—     Опять ты за свое! Ну да ладно, не буду мешать - поезжай. Все равно, вижу, не выйдет из тебя писарь.

Через год Николай вернулся в батальон сержантом, а спустя некоторое время был направлен в Западную Украину и назначен помкомвзвода в одну из частей ме­ханизированного соединения, располагавшегося во Львовской  области.

Командир взвода

В новой части сержант Бусаргин некоторое время исполнял обязанности командира взвода, пока не при­был лейтенант Головин, только что окончивший воен­ное училище. Среднего роста, стройный, с безукоризнен­ной строевой выправкой и молодцеватостью, какие бы­вают только у лейтенантов, окончивших недавно учи­лище, он весь светился счастьем и гордостью за свою должность, за новую военную форму со скрипевшими ремнями, так ладно на нем сидевшую, что в другой одежде его невозможно было и представить. Каждый его шаг, каждый жест был красив, четок и вызывал все­общее восхищение. Говорил он также четко и ясно. Казалось, что этот человек специально был создан для военной службы.

На политических занятиях он умел заинтересовы­вать солдат, любил приводить примеры из истории, ссы­латься на литературные произведения. На вопросы от­вечал уверенно, убежденно.

Свой взвод он держал в руках и все приказы стар­ших командиров старался выполнять как можно лучше, насколько это позволяла обстановка.

Несколько дней спустя после начала войны батальон отходил на восток. Взвод лейтенанта Головина был на­значен в тыловую походную заставу. Под вечер в зной­ном и мутном от пыли и дыма июльском небе появились «юнкерсы»; они надсадно и тяжело гудели. Колонна пе­хоты быстро втянулась в лес, что зеленел невдалеке. Обгоняя людей, торопились под деревья и два грузови­ка с зенитными счетверенными пулеметами в кузове. Но прежде чем машины, успели скрыться в лесу, из-за верхушек деревьев вынырнул юркий «мессер» и обстре­лял их из пулеметов.

Первая машина свернула с дороги и, подскакивая на кочках, подъехала к опушке леса. Уткнувшись в кусты, она изготовилась для стрельбы по самолетам. Другая, замедляя скорость, чуть проехала вперед и, пустив си­ний густой дымок из-под капота, остановилась на до­роге метрах в двухстах от опушки. Из кузова грузовика спрыгнули два бойца и, обгоняя взвод, бросились было бежать к первой машине. Громким резким голосом Го­ловин остановил зенитчиков и подозвал к себе.

— Почему убегаете? Почему не готовитесь открыть огонь по самолетам? Длинный, нескладный боец потупил глаза и молчал. Другой, широколицый, невысокого роста, в выцветшей гимнастерке, переводя взгляд испуганных глаз от «юнкерсов» на суровое лицо Головина, поспешно ответил:

— Товарищ лейтенант,  командир   и   первый   номер убиты, а мы...

— Расчет, слушай мою команду: к бою!!!

Командир взвода подбежал к машине, легко пере­махнул через борт и уже сверху скомандовал своему помощнику:

—  Сержант Бусаргин, укройте взвод в лесу. Я сей­час вернусь.

Николай и солдаты взвода добежали до опушки ле­са и, укрывшись в тянущейся вдоль нее высохшей ка­наве, похожей на придорожный кювет, стали наблю­дать за действиями своего командира. Он уже замер на месте первого номера, а оба бойца хлопотали вокруг него.

К этому времени впереди идущий «юнкерс» нетороп­ливо перевернулся на крыло и стал пикировать на оди­нокую, открытую машину. Сквозь истошный вой его сирены пробивалось частое татаканье четырех пулемет­ных стволов зенитной установки. Низко, над самой землей, пикировщик взмыл вверх, а рядом с машиной взметнулись черные султаны взрывов. Другие самолеты спикировали на лес и стали удаляться на запад.

—     Улетают, — с  облегчением   проговорил   кто-то  из бойцов.

—     Нет,  новый  заход   делают.   Доконают   машину, гады. Как бы нашего взводного...

—     А ты не каркай. Он тоже не с голыми руками.

Самолеты сделали круг. И вот впереди идущий «юн­кере» снова, словно коршун, устремился на зенитную установку. И опять, вплетаясь в надрывный, резкий вой сирены,   уверенно   застрочили   с    машины    пулеметы.

На какое-то время четыре ствола замерли на месте: са­молет шел круто на машину. Видимо, обозленный пер­вой неудачей, фашистский летчик решил, во что бы то ни стало разделаться с зенитной установкой и ее рас­четом. Вот уже распластанная громадина бомбовоза мелькнула над самой, ставшей сразу маленькой маши­ной и, казалось, на мгновение замерла над ней. Еще мгновение — и огромная красная вспышка поглотила  и      самолет и машину. Взрыв неимоверной силы заглушил      все остальные звуки.

Когда черный  густой  клуб дыма с пепельными  барашками по краям немного рассеялся, на дороге дымилась груда горящих обломков...

Полковой   комиссар

Это было на Юго-Западном фронте в тяжелые дни сентября 1941 года.

Враг, обойдя фланги, танковыми клиньями глубоко проник в тыл, угрожая окружить большую группировку советских войск. Чтобы сорвать намерения фашистов, наши дивизии и корпуса отходили на новые оборонительные рубежи, ведя ожесточенные арьергардные бои. Особенно трудная обстановка создавалась у переправ, где скапливались большие массы войск.

В одной из таких «пробок» у моста через Сулу неда­леко от Оржицы, Полтавской области, оказались и остатки батальона, в который входил взвод Николая Бусаргина. Вся роща, что подступала к реке, была за­бита людьми, машинами, пушками, повозками и про­чей боевой техникой. Фашистские самолеты беспрерывно кружили над рощей. А с запада, полукольцом охваты­вая ее, все настойчивее наседали гитлеровцы. Автомат­ные очереди слышались ближе и ближе.

В этой обстановке каждый стремился поскорее по­пасть на другой, берег. Но мост, то и дело терзаемый «юнкерсами», пропускал войска крайне медленно. Группа старших командиров со взводом автоматчи­ков   с   большим   трудом   обеспечивала   комендантскую службу.

Начался очередной налет авиации. Мост опустел, а в роще прекратилось всякое движение. Никто огня не открывал, боясь выдать скопление войск. Поэтому «юнкерсы» летали нагло, бесцеремонно. Они образовали кольцо и, точно карусель, кружили низко над рощей, методично бомбя и расстреливая укрывшиеся в ней под­разделения.

Николай с группой бойцов находился в свежей во­ронке, что зияла на склоне, обращенном к реке, и смот­рел вверх. За три месяца войны он убедился, что види­мый враг не так страшен, поэтому к земле припадал только тогда, когда прикидывал, что бомба должна разорваться где-то поблизости.

— Товарищ сержант, смотрите! Все туда торопятся, а она... — удивленно сказал Селиверстов, боец взвода Бусаргина,  показывая  рукой  на  дальний  конец  моста.

Николай обернулся и увидел, как на мост неторопливо вползла одинокая зеленая «эмка» и так же нето­ропливо двинулась к правому, западному берегу. Само­леты остервенело бросились на эту беззащитную авто­машину, засыпая ее бомбами и градом пуль. Уже рух­нули два пролета позади нее. Но она, будто заворо­женная, не прибавляя скорости, благополучно проследо­вала по содрогавшемуся от взрывов настилу, привлекая к себе всеобщее внимание скопившихся у берега людей. Проехав мост, она свернула в сторону и остановилась недалеко от воронки, где укрывались Николай и его товарищи. Дверца открылась, и из машины вышел по­жилой военный среднего роста. На гимнастерке, сидев­шей на нем как-то по-граждански, мешковато, алел ор­ден Красного Знамени. Правая рука, видимо перебитая осколком ниже локтя, была забинтована. Бледное мор­щинистое лицо с седыми висками выражало спокой­ствие и решительность. Он наклонился к шоферу, что-то сказал ему, и машина скрылась в кустах. После этого он твердой походкой взошел на возвышенное место, где деревья были реже и меньше скрывали небо, с тру­дом, неловко, левой здоровой рукой достал из кобуры браунинг и, окинув взглядом притаившихся по ворон­кам и кустам бойцов, громко крикнул:     

— По самоле­там — огонь! Затем сам стал стрелять. Пистолетные выстрелы сре­ди грохота взрывов звучали игрушечно, одиноко. Кто-то невидимый из кустов надрывно заорал:

— Прекратите стрельбу!  Вам что, жизнь не мила?

Николай оторвал взгляд от этого мужественного, но на первый взгляд странного человека и посмотрел на свою тяжелую, длинноствольную трехлинейку. Она по сравнению с браунингом выглядела солидно, внуши­тельно и грозно. От этого сравнения. Николаю стало непомерно стыдно за себя, за своих товарищей, за их бездействие, за то, что они, молодые, здоровые, с винтовками в руках, прятались в воронке и не вели огонь по самолетам, которые летали так низко, что чуть не цеплялись за верхушки деревьев.

— Непонятно, чего хочет полковник, — заметил кто-то из бойцов в воронке.

— Не полковник,  а полковой комиссар, — возразил Николай. — Он правильно делает, а мы совсем рехну­лись. Забились в воронки, как суслики в норы, и ждем, когда нас перебьют.

Николай встал и, тщательно выбирая точку прице­ливания впереди самолета, как учили до войны, стал стрелять. За ним следом кто-то еще выстрелил, еще, и скоро вся роща ожила, защелкала, заговорила пуле­метными очередями, наполнилась командами. Не стало слышно стонов раненых. Да и взрывы не так резали уши.

Проводив один самолет выстрелами, Николай стал высматривать другой. Но тот как-то неестественно на­кренился носом к земле, будто высматривая на ней что-то, заскользил вниз, и грохот потряс окрестность. Словно эхо, по роще понеслось бурное ликование. Ни­колай огляделся и тут только заметил, как много кру­гом было вооруженных людей, до этого не подававших почти никаких признаков жизни. Теперь все они были на ногах и не прятались по кустам и окопам. Никто из них уже не стрелял, так как самолетов в небе больше не было видно. То ли удрали от дружного и неожидан­ного зенитного огня. То ли они разбросали все бомбы и улетели на свой аэродром.

Полковой комиссар взглянул на черный столб ды­ма, который тянулся к небу от того места, где упал самолет, вложил браунинг в новенькую кобуру и подо­шел ближе к воронке.

— Что,   зайчата, дедушку   Мазая   ждали? — сказал он с улыбкой ласковым отеческим голосом. Потом нахмурил густые с проседью брови и твердо добавил:— Хлопцы,   марш  по  кустам — всех  командиров  ко  мне!

Николая и бойцов, что были с ним в воронке, будто кто подбросил пружиной, разослав во все стороны.

Вскоре Николай доложил о выполнении приказа. Полковой комиссар обратил внимание, что с того на­правления, откуда возвратился сержант, командиров подходило больше, чем откуда-либо. Да и докладывал Николай четко, молодцевато, по-уставному. Понрави­лось комиссару, видимо, и то, что в отличие от некото­рых других сержант был при полном красноармейском снаряжении.

—     Сержант Бусаргин, доложите своему командиру, что вы будете у меня временно связным.

—     Есть! — отчеканил Николай.

В дальнейшем он неотступно следовал за комисса­ром, выполняя его приказания.

Через полчаса сотни бойцов, командиров и началь­ников всех степеней стояли в строю под деревьями. Справа и слева заняли позицию установки счетверен­ных зенитных пулеметов и по батарее зениток. Сзади в кустах примостилась агитмашина с рупором.

Полковой  комиссар  стоял  перед строем  и  говорил:

— Товарищи по оружию! Я обращаюсь к вам от име­ни Военного совета. Не буду скрывать от вас суровую правду.  Мы  находимся  в  тяжелом   положении,  но  не безвыходном. Все зависит от нас самих. Сейчас самые опасные и самые безжалостные наши враги — паника и бездействие. Их надо победить в первую очередь. Тогда мы разгромим и фашистов.

Наша ближайшая задача — отогнать врага от мо­ста, задержать его на дальних подступах, переправить всю скопившуюся боевую технику на восточный берег, а потом под прикрытием арьергарда организованно пе­рейти самим и соединиться с частями Красной Армии.

Таков приказ командования, и наш священный красно­армейский долг выполнить его.

В наступление пойдем двумя цепями. В первой — коммунисты, комсомольцы и все те, кто считают себя достойными быть ими. Мы разгромим врага, и вы уви­дите, как гитлеровские вояки будут бежать под нашим могучим и дружным натиском... Смерть фашистским за­хватчикам!

Потом комиссар помолчал мгновение и громко скомандовал:

— Колонны, вперед, на рубеж атаки, шагом марш!

Не успели растаять в воздухе его слова, как отку­да-то сзади грянул боевой вдохновенный марш. Под его мощные, усиленные репродуктором многотрубные зву­ки колонны двинулись вперед, расходясь веером. Меж­ду ними кони тащили легкие орудия.

Проникновенная речь комиссара и неожиданно гря­нувший боевой марш преобразили командиров и бой­цов. Все подтянулись, приободрились. В них будто вли­лась свежая сила. Поэтому, когда они проходили мимо комиссара, лица их были решительными, и строгими, а шаг твердым и четким.

Николай смотрел на них и думал о том, как много может сделать решительный и мужественный человек, не потерявший самообладания в самой сложной обста­новке.

Перед выходом на опушку рощи колонны по коман­де образовали две цепи. В них бойцы шли густо, в шаге друг от друга. Вторая цепь неотступно следовала шагах  в пятидесяти следом. В разрывах цепей расчеты катили немногочисленные, снятые уже   с   передков   пушки   и «максимы».

Когда цепи вышли на ровное поле, их встретил пу­леметный и автоматный огонь, а впереди и сзади зауха­ли   минометные   разрывы.   Первая   цепь заколебалась, дрогнула, кое-кто даже залег. Полковой комиссар, до­гнавший в этот момент цепь, увидел, как замешкались под огнем гитлеровцев бойцы, и с быстрого шага пере­шел на бег. В это время смолкла музыка. Но через ми­нуту, властно оттесняя все другие шумы, опять откуда-то сзади громко и отчетливо зазвучала строгая и призыв­ная, торжественная и могучая мелодия «Интернацио­нала». Взвились красные ракеты, донеслись пушечные залпы, и над головами прошелестели невидимые сна­ряды.

Комиссар, тяжело дыша, вырвался вперед и, под­няв правую короткую с окровавленным бинтом руку, крикнул: «За Родину, за партию, вперед!» Потом пере­шел на шаг и, часто глотая воздух, запел:

                                Это есть наш последний

                                И  решительный бой...

Этот слабый, прерывающийся голос со всех сторон подхватили сотни других голосов, и, слившись с мело­дией, усиленной рупорами, они зазвучали величественно и вдохновенно. В одно мгновение те, кто успел за­лечь, поднялись, цепь выровнялась и размеренным ша­гом, в такт гимну двинулась уверенно вперед. Если вражеская пуля вырывала кого-нибудь из первой цепи, его место быстро занимал боец из второй цепи.

Немецкие пулеметы еще немного построчили, и Ни­колай, шедший подле комиссара, увидел, как впереди по хлебному полю замелькали, удирая, темные фигурки фашистских солдат. Вдогонку им справа и слева, от­четливо выделяясь на светло-сером фоне колышущейся на ветру несжатой пшеницы, медленно катились две гу­стые цепи.

Цепи шли шагом. И в этой медлительности, особен­но  разительной  по  сравнению  с  паническим   бегством заметавшихся по полю, словно зайцы, гитлеровцев, бы­ло что-то неотвратимое, безостановочное и гордое.

Только минут через сорок, когда наши цепи уже под­ходили к селу, гитлеровцы осмелились контратаковать. Они выбегали из-за маленьких белых домиков. Одна­ко, докатившись до нашей цепи, волна контратакующих разбилась о нее, словно морская волна о гранитную на­бережную, и, поредевшая, отхлынула обратно. Километ­ров семь гнали наши бойцы обескураженного врага и уже под вечер остановились на удобном для обороны рубеже, чтобы засветло организовать оборону. Предпо­лагалось, что с наступлением темноты часть атакующих останется здесь, а остальные организованно снимутся и переправятся на левый берег.

Полковой комиссар с группой командиров обходил оборону. Остановившись перед лейтенантом в почернев­шей от пота гимнастерке, с небритым серым лицом, он заметил ему:

— Вы неудачную позицию выбрали для  пулемета. Видите вон тот пригорок? Вот сюда его и поста...

Не успев досказать, комиссар, сраженный шальной пулей, вдруг закачался, моги его подогнулись, он мед­ленно опустился на землю и лег сперва на правый бок, а затем на спину. Николай бросился к нему на помощь. Комиссар слабым голосом, прерываемым хрипами и клокотанием в горле, проговорил:

— У моста... на орудийный лафет... Пусть...

Тело комиссара вздрогнуло, из груди вырвался по­следний вздох, и он навсегда затих.   

Войска возобновили переправу часа через два после . захода солнца, когда мост был восстановлен. У въезда на него справа под приземистым развесистым дере­ном, на орудийном лафете лежало тело полкового ко­миссара. В скорбном молчании застыл почетный караул. Слабый   свет   лампочки,   прикрытой   сверху   жестяным щитком, конусом падал на его строгое, спокойное, будто изваянное из мрамора, лицо и на грудь, на которой бы­ли сложены руки. Забинтованная правая рука без кисти не закрывала левую сторону груди, и было видно, как поблескивал орден Красного Знамени.

Мимо тела комиссара медленно проходили бойцы, притихшие, подобранные. Шли с оружием, организован­но, по заранее установленному порядку, колонна за колонной. Возле тела комиссара стоял лишь один пол­ковник и спокойно отдавал распоряжения, которые стро­го выполнялись.

Иногда слышался тихий говор солдат:

—     Кто это лежит на лафете?

—  Наш главный комиссар. Говорят, будто из Моск­вы был прислан.

—     Что он сделал?

—     Нас снова бойцами сделал...

Бусаргин, который все время находился невдалеке от тела комиссара, подошел к полковнику и спросил у него разрешения вернуться в свое подразделение.

— Да, да, пожалуйста.

Попрощавшись с погибшим комиссаром, Николай зашагал по мосту. Он шел, а мысли его неотступно воз­вращались к тому, кто и мертвым продолжал свое ге­роическое дело, оставаясь по-прежнему нужным людям и верным великим идеям, за которые отдал свою жизнь... «Как же это я не догадался хотя бы сейчас спросить у полковника фамилию этого замечательного человека!» — сокрушенно подумал Бусаргин.

Встреча в лесу

Переправившись на другой берег, Николай долго искал свой батальон, но никак не мог найти.

Находившись за день до изнеможения, он вечером примкнул к одной пехотной колонне, чтобы с утра вновь начать поиск.

В полночь колонна попала в засаду. Это случилось при подходе к селу, расположенному поперек больша­ка. Неожиданно над дорогой зашипели ослепительно-яркие ракеты, заливая мертвенно-зеленым мерцающим светом всю окрестность. Потом стеганули пулеметы и автоматы, открыли огонь минометы. Поступила коман­да: обходить село слева и справа. Сбор в роще — той, что на карте восточнее села.

Николай с группой незнакомых бойцов долго полз по неубранному подсолнечному полю, так как в небе почти беспрерывно висели ракеты. На спину иногда па­дали срезанные пулями головки подсолнечника.

Когда забрезжил рассвет, они уже были по другую сторону села. Впереди темнела роща. Подсолнечник кончился, и началось кукурузное поле. Николай взгля­нул вправо на лежавшего невдалеке бойца и заметил в его фигуре что-то очень знакомое. Подполз ближе. Боец повернул к нему свое широкое лицо с не­большим, слегка приплюснутым носом над пух­лыми губами.

—     Садыков,  Юсуп,  это   ты?! — обрадовался   Нико­лай.— Как ты сюда попал? Где наши?

—     Там, — неопределенно махнул рукой Юсуп куда-то назад.

—     А ты что здесь делаешь?

—     Моя старшина искал. Моя приказ передавай.

—     Какого  старшину?

—     Какой кушать давал.

—     А где старшина?

—     Была в роща.

—     Почему ты не идешь к нему?

—     Немец в роща.

—     А ты почему здесь лежишь, ждешь?

—      Немец уйдет, старшина придет. Моя приказ передавай. Моя приказ выполняй.

Николай чуть выполз вперед и стал наблюдать. В роще, из которой обильно шел дым, в самом деле, были немцы. Они без опаски толпами ходили по опуш­ке. По дороге, что шла, видимо, через рощу, проезжа­ли вражеские машины, мотоциклы, повозки.

Вернувшись к Юсупу, Бусаргин предложил ему вме­сте разыскивать батальон.

—     Не  пойду.  Моя  приказ  выполняй, — упорствовал Юсуп.

—     Пойми меня. Немцы из рощи не уйдут. А стар­шина сюда не вернется. Он где-нибудь в другом месте.

—     Моя   ничего  не  знай,   моя    приказ    выполняй,  - стоял на своем боец. Его глаза оливкового цвета из уз­кой, чуть-чуть раскосой прорези смотрели упрямо и сер­дито.

«Что же мне с ним делать? — задумался Николай.— Тут никакие уговоры не помогут... На Юсупа может подействовать только приказ».

— Ну, вот что, товарищ боец, — официально и стро­го  начал   он. — Я  доложу  ротному,  что  вы   не  хотите выполнять моего последнего приказа: следовать за мной в роту.

—     Какая   приказ?   Твоя   приказ? — забеспокоился Юсуп.

—     Да, мой приказ.

—     Последняя приказ?

—     Да, последний.

—     Твоя   последняя   приказ   давай.   Моя   последняя приказ  выполняй, — согласился   наконец  он.

Бусаргин попытался разузнать у него, где сейчас может быть батальон, но Юсуп сам этого не знал, так как обстановка за ночь сильно изменилась. Николай понимал, что подразделение где-то недалеко, вероятнее всего в лесу, темневшем справа в утренней дымке. К его опушке и направились оба, пригибаясь меж стеблей ку­курузы.

Немного передохнув, они побежали через открытое место. Когда до опушки оставалось совсем немного, Ни­колай увидел в полукилометре от них, слева на дороге, что шла через поле, колонну вражеских мотоциклистов. Пулеметные очереди настигли бегущих уже в лесу. Свистели пули, падали срезанные ими ветки и начав­шие желтеть листья.

Вдруг Юсуп как-то неестественно споткнулся и упал. Николай бросился ему на помощь и увидел, как быстро увеличивалось красное пятно на правом бедре. Не раз­думывая, взвалил раненого на спину — хорошо, что он был не тяжел, — и побежал с ним дальше. Но вскоре выбился из сил. Ноги подкосились, и он упал с ношей на землю. Прислушался. Ни стрельбы, ни треска мо­тоциклов слышно уже не было. «Будет ли погоня?» — подумал он. Взял винтовку наизготовку и стал ждать. Юсуп последовал его примеру. Но кругом было тихо. Только слышалось, как Юсуп скрежещет зубами от боли. — Крепись, дружище, — прошептал ему на ухо Ни­колай. — Вдвоем не пропадем.

Он размотал обмотку, разорвал штанину и осмот­рел рану. Пуля прошила насквозь бедро на четверть выше колена. Кость, видимо, была не повреждена. Да и кровь шла не так сильно. Перевязал рану бинтом, а сверху примотал обмоткой. Пробовал вести раненого под руку, но ничего из этого не вышло. Пришлось снова взвалить его и медленно, часто отдыхая, двигаться в глубь леса. К полудню они увидели на своем пути глу­бокий овраг. Его крутые склоны были покрыты густым кустарником. Николай спустился вниз. Надо было от­дохнуть и переждать, пока не заживет рана у Юсупа, чтобы потом вместе пробиваться к своим. Двенадцать дней жили они в землянке, которую на­шли в круче оврага. Вход в жилье тщательно маскиро­вали ветками.

В первый же день Николай обследовал лес вокруг оврага, надеясь найти хоть какую-нибудь группу наших бойцов, которые могли бы помочь им. Но кругом не было ни души. Ни своих, ни противника. Только на лес­ной дороге попалась поломанная телега без одного ко­леса. На ней оказалось кое-что из старенькой одежды и домашних вещей, видимо брошенных беженцами. Николай подобрал себе пиджак, штаны, кепку, старые галоши и вместе с самоваром принес в свое жилье.

За время жизни в овраге он дважды облачался в гражданскую одежду и днем с самоваром ходил в бли­жайшее село попросить у жителей для раненого про­дуктов. Самовар брал на тот случай, если встретятся немцы. Мол, несу его запаять в село. Вот видите дыр­ку? А в трубе самовара была запрятана завернутая в тряпку лимонка.

Обе вылазки прошли благополучно.

Когда Бусаргин уходил первый раз, он заметил, с какой тревогой смотрел на него Юсуп.

— Ты чего пригорюнился? — спросил Николай. Тот смутился, но ничего не ответил.

— Не  тужи,  Юсуп.  Я  скоро  вернусь.  Обязательно вернусь. Слово командира.

За двенадцать дней рана Юсупа затянулась, он окреп и мог идти самостоятельно, опираясь на палочку.

Друзья тронулись в путь. Юсуп заметно прихрамы­вал. На третий день пути по глухому, местами заболо­ченному лесу они вышли под вечер на сухой пригорок, где и решили заночевать. Только присели на землю, как услышали   отчетливое   мычание   коровы,  Николай   посмотрел на Юсупа. Тот ответил ему недоуменным взгля­дом.

— Пойдем  посмотрим.  Может, деревня  рядом.  Но почему такое  место  глухое? — недоумевая,  проговорил сержант.

Оба поднялись и стали осторожно продвигаться впе­ред. Пройдя так шагов сто, они увидели в густом сосня­ке навес, под которым на привязи стояла темно-бурая комолая корова. Рядом был шалаш. Перед ним дымил костер. Около него сидел сгорбленный маленький чело­вечек в старом рыжем пиджаке из домотканого сукна. Рваной заячьей шапкой он махал над костром, пытаясь раздуть его.

— Дедушка! — тихо окликнул Николай человека. Тот вздрогнул и посмотрел на пришельцев.

— А,    солдатики.   Да   вы  ружья-то   свои   уберите. Никого  тут   нет,   окромя   меня,   старика,  да   моей бу­ренки.

Николай и Юсуп взяли винтовки за спину, подошли ближе и стали рассматривать сидящего у костра.

Это был щупленький, бледный, но еще шустрый ста­рик лет за семьдесят, совершенно седой. Все лицо его избороздили глубокие морщины. Когда он улыбался, от глаз разбегались круги, как рябь от двух брошен­ных в воду камней. Все в нем: и руки, и шея, и лицо — было жидким и тщедушным. Только глаза смотрели бодро, смело и умно. Он открыл беззубый рот и, ше­пелявя, спросил:

—     Значится, к своим топаете?

—     К своим. А далеко, дедушка, лес еще идет?

—     Верст десять с гаком будет.

—     А вы что тут делаете?

—     Видите — буренку   прячу.   Германец-то   всю   под­чистую скотину забирает. А у сына   четверо   мальцов осталось. Их ведь чем-то насытить надобно. Вот буренка и дает им   пропитание.   Да   вы   сидайте. Устали небось. Оба присели к костру. Николай спросил Юсупа:

—     Болит?

—     Мало-мало, — ответил  тот,  морщась.

Старик посмотрел на узбека, на то, как болезненно передернулось его лицо, поднялся и, не говоря ни слова, скрылся за куст.

Вскоре он возвратился, неся крынку молока, мокрую от воды.

— Вот  испейте.

Пришельцы переглянулись, глотая слюну.

— А мы только недавно закусили. Не хочется что-то,  ответил Николай.

— Моя тоже не хочется, — добавил  Юсуп. Старик сердито сверкнул глазами:

—  не смейте отвергать. Я же знаю, кого потчую. Мне для вас не жаль.

— За что же нам такое уважение? — полюбопытст­вовал Николай.

—     За что?

Старик лукаво улыбнулся, потер тыльной стороной костлявой кисти острый кончик носа и стал один за Другим загибать свои заскорузлые, в узловатых суста­вах пальцы.

— Во-первых,  ружья не покидали, солдатами, зна­чит, остались. Во-вторых, при полной форме, при всей, как говорится, амуниции идете.  В-третьих, ты вот, то­варищ начальник, — он посмотрел на Николая, — ранетого не бросил. Пережидал, значит, и теперича с собой в такую даль ведешь. В-четвертых... в-четвертых... В об­щем, ладные вы ребята, и все тут. Так что пейте, меня, старика, не обижайте, — закончил дед, подавая молоко гостям.  Сам он свернул из пожелтевшей  газетной  бу­маги цигарку и прикурил от головешки.

—     Ну как, папаша, Живется?

—     Как? Вывихнулась наша жизнь совсем. Как си­роты, пооставались.

Старик тяжело вздохнул и внутри у него будто про­стонало что-то.

— Тут надо большое понятие иметь. До вас оно, молодых, не скоро дойдет. Может, когда война кончится.

— А у нас это понятие, у старых людей, вот туточки си­дит.  — Старик   ткнул    пальцем   в   свою   тщедушную грудь.

— Я вот второй раз спробываю, как, значит, без власти жить.  Без  нашей,  рабоче-крестьянской. Сперва гражданскую. А теперича вот снова. Большое поня­тие надо иметь для этого.

—     Что вы имеете в виду? — спросил Николай.

— Да многое что. Я все изъяснять не буду, а возь­му один вопросик. Вот, скажем, случится со мной сей­час какая беда — куды пойти, у кого помощи просить? У германца? Нужон я ему. Так же как и царю, хотя  и

батюшкой его величали. А при нашей власти, как при матери родной. Ты мог пойти, обратиться к ней, попро­сить, о чем тебе надо. И отказу тебе не было... — Ста­рик помолчал и весь как-то сжался, насупился. — А те­перича все оборвалось сразу. И никому ты не нужон. Крутит тебя, как щепку в бурной воде, бросает в раз­ные концы. И нету до тебя никому никакого дела. Пол­ная беспорядочность наступила.  Все пошло кувырком, наперекосяк.

 Он пошевелил палочкой в костре головешки и доба­вил:

— Ты не обижайся, товарищ командир, но тебе это­ го не понять.

Николай удивленно вскинул  взгляд.

— Мало жил ты. Сличенья у тебя нет. А я могу сли­чить старую жизню с нашей.

—     Но  нам  же рассказывали  о   жизни   при   царе.

—     И  книги  читали, — возразил  Николай.

— Все равно взаправдашнего понятия от такого сли­чения не заимеешь. Книги, они для сличения тоже по­лезны. Но не тот бублик. Не настоящий. А как тот, что для показу за стеклом из жеваной бумаги выставлен. Смотреть можно, а вкусу не узнаешь. Я же сам спробовал, что за жизня при царе была. Вот тут она у меня, тогда еще на крепких зубах хрустела... Такие-то дела, товарищи  Красной Армии  бойцы.

Долго еще говорил старик, часто повторяя свои лю­бимые слова: понятие, сличение. Он, видимо, о многом успел передумать, находясь в одиночестве. А теперь хо­тел излить все, что накопилось у него на душе. Но го­сти его, сильно утомившись за день, уже спали. Старик же, увлеченный своими мыслями, в наступившей тем­ноте этого не видел.

Николай проснулся от утреннего холода. Юсуп тоже был на ногах. Дед, видимо, встал еще раньше и уже хлопотал у костра.

—     Как спалось, товарищи  Красной Армии  бойцы?

—     Хорошо, дедушка.

— И я хорошо спал. Спокойно спал. Как при рабо­че-крестьянской власти.

Старик опять потер ладонью кончик носа.

— Вот ведь какая штука получается. Тут у меня не­давно трое окруженцев ночевали. Но не с ружьями и не в бойцовской полной одеже. И скажу я вам — не было мне такого спокою, как этой ночью. А почему,   я   вас спрашиваю?

— Дед перевел взгляд с  Николая на Юсупа, потом снова обратился к Николаю:

— Когда солдат с  ружьем — он  и   на   занятой   германцем   территории остается бойцом, а вокруг него как бы Советская власть сохраняется. Вот вы пришли с ружьями, в полной спра^ве бойцовской   и будто ко мне сюда нашу власть с собой    принесли.    Вот    отчего    и    спал     я     спокойно этой ночью.

— А жалобы у вас к Советской  власти  имеются? Просьбы какие? — пошутил  Николай.

— Есть, сейчас есть. Ежели раньше не было, то те­перича   есть, — торопливо   отвечал   старик. — Не  отхо­дите далече. Вот моя просьба. А то опосля до Берлина тижало добираться будет. И еще просьбочка имеется: нету ли у вас бомбочки лишней?

—     Зачем она вам?

—     Буренку и себя оборонять.  Заявится  германец...

—     Фашисты.

—     Вот и я говорю. Заявятся германцы-фашисты — мы с буренкой им живыми не дадимся. Уразумели, то­варищи Красной Армии бойцы?

— Уразумели.

Старик посмотрел на пару лимонок, что висели у Ни­колая на поясе:

— Ежели разрыв этой штукенции произойдет — да­леко достанет?

— Да вон до того дерева примерно, — ответил Ни­колай.

— Вот и хорошо. Пущай и вокруг нас с буренкой на этой вот отдаленности, — старик кивнул в сторону дерева, — рабоче-крестьянская власть остается. И пока я    жив — никакой    басурман    не    посмеет    ступить сюда.

Николай скрепя сердце отцепил от пояса одну из своих лимонок и, научив сначала, как пользоваться ею, вложил в дрожащие узловатые пальцы старика; тот был очень доволен. А Николаю почему-то стало не­удобно смотреть ему в глаза, и он отвернулся. Ему бы­ло стыдно за то, что они, два молодых солдата, остав­ляют этот кусочек родной советской земли «под оборо­ну» немощного телом, хотя и сильного духом старика...

Но тут же это чувство потонуло в жгучей ненависти к немецким фашистам, которые подло начали истреби­тельную войну против нашей Родины и обрушили на нее столько горя и страданий...

На прощание дед снова угостил сержанта и Юсупа молоком.

Поблагодарив старика  за гостеприимство, друзья пошли дальше. Немного отойдя, они посмотрели назад. «Оборонитель» с лимонкой в левой руке стоял, сильно сгорбившись, и прощально махал правой рукой. Уши его заячьей шапки воинственно торчали в разные сто­роны.

Около трех недель Николай и Юсуп осторожно про­бирались на восток, обходя населенные пункты сторо­ной. В конце октября, глубокой ночью, они благопо­лучно перешли линию фронта и оказались в располо­жении своих войск. Их направили в запасной полк, а немного спустя Николай уже снова был на переднем крае.

Из когтей смерти

Последние дни наши отходящие части вели бои в горах.  Потом остановились и окопались. После непро­должительной артподготовки немцы попытались сбить советские стрелковые подразделения, но, встреченные дружным огнем, откатились и замолкли. Целый день и всю ночь стояла тишина.  А на утро, как только лучи восходящего солнца окрасили в розовый цвет вершины гор, чистый и свежий горной воздух был разбужен уханьем наших минометов., эxo выстрелов гулко заметалось в ущельях и долинах, ломая хрустальную утрен­нюю тишину. На склоне возвышенности, где с трудом угадывались вражеские  позиции,  взметнулись  жидкие веера земли и дыма. Огневой налет был слабым и ко­ротким. Потом в небе повисла красная ракета — сигнал атаки.  

Николай Бусаргин решительно поднялся во весь рост и подал команду. Справа и слева из кустов вынырнули бойцы его взвода и перебежками, стреляя на ходу, ста­ли продвигаться вперед. В гору бежать было трудно, хотя противник почему-то молчал. Цепь почти минова­ла часть нейтральной полосы, поросшей мелким кустар­ником. Оставалось пробежать, метров двести голого склона. И вот в этот момент впереди яростно, взахлеб застрочил пулемет, застрекотали автоматные очереди, захлопали минометы. Послышались свист и щелканье пуль, с надсадным противным звуком стали рваться мины.

Взвод залег. Раздались первые стоны. Но тут Бусарсин увидел, что там, откуда вел огонь вражеский пулемет, взметнулось несколько султанов земли и дыма.

«Хорошо ударили наши минометчики, — подумал Ни­колай— Надо скорее проскочить это место. Иначе ата­ка захлебнется».

Он с трудом оторвал себя от земли, выпрямился и громко, стараясь перекричать шум боя, крикнул:

—     Взвод, за мной, в атаку! Ура-а-а!!!

— А-а-а! — послышались   жидкие   голоса   слева   и справа. Посмотреть, сколько солдат его взвода  подня­лось за ним, не пришлось. Он увидел, как впереди   из кустарника и мелколесья выскочили гитлеровцы и, стре­ляя на ходу из автоматов, побежали навстречу. Их было заметно больше, чем атакующих. Да и бежать им под уклон было легче.

Не замедляя движения, Николай перебросил писто­лет из правой руки в левую, выхватил гранату и бросил ее в бегущих немцев.  В ответ полетели вражеские гра­наты и стали глухо лопаться в цепи атакующих. Одна из них, с длинной деревянной ручкой, упала недалеко от Николая, подпрыгнула и покатилась к нему. Он успел сделать прыжок в сторону и упал на землю, стараясь как можно плотнее прижаться к ней тот же миг о каску что-то звякнуло, и его тупо и сильно уда­рило по голове. Почва заколебалась под ним. Острая, невыносимая боль пронзила голову, все тело. Мрак плотно обступил со всех сторон и поглотил его. Потом все исчезло: и мрак, и невыносимая боль.

...Пилят каску. Зачем пилят? Зубья пилы уже цара­пают голову. Больно, очень больно. Каска неимоверно тяжела и сдавливает виски, словно тисками. Пилить пе­рестали. Скребут. Железом по железу. Противно. Кас­ка звенит. И в ушах звенит. И темно кругом. Посмот­реть бы, но веки не поднимаются. Они свинцовые. На­конец глаза с трудом удалось открыть. Видно пилу. Зубья широкие, большие, тупые и неровные. Они смот­рят вверх. И прыгают, как в кино перед остановкой лен­ты. Остановитесь! Не прыгайте! Мне больно, очень больно! Остановились. Стало легче. И пила с неровны­ми зубьями исчезла. Вместо нее — панорама гор. И не­бо! И солнце! И жизнь!

«Где я?» — сквозь сильную боль и тяжесть в голове пытался пробиться вопрос. И как бы в ответ на нее Николай услышал неприятно резкую, гортанную речь, от которой снова усилилась боль. Услышал и инстинктивно потянулся рукой к кобуре. На месте ее не было. Не оказалось даже ремня. Потом вдруг горы перекре­стили две светлые полоски. Преодолевая боль в голове, Николай перевел взгляд на них. Они сразу забле­стели холодным металлическим отливом, и/Николай пришел в ужас. Ему в грудь упирались два немецких штыка.

«Я в плену!» — острой болью вонзилась в голову! мысль, вытесняя из нее и звон и тяжесть. От этого — в глазах потемнело, и он потерял сознание.

Окрик снова привел его в чувство. Николай открыл глаза. Штыки по-прежнему упирались в грудь.

 — Встать, рус! — рявкнул голос.

«Я в фашистском плену» — заполняла голову одна эта страшная мысль. Ничто другое уже не вмещалось в нее. Поэтому окрики доходили до сознания, словно сквозь сон, не вызывая ответной реакции, и он лежал недвижим. Голос сверху недовольно заворчал, и штыки отдалились от груди. Потом его потянули за руки квер­ху, и он оказался на ногах. По всему телу прошел озноб, а в голове от перемены положения снова возникла ост­рая боль, Кругом все затуманилось, и он закачался. Но, поддерживаемый за руки, устоял на ногах.

Когда густые космы тумана растаяли, Николай уви­дел перед собой немецкого офицера, равнодушно смот­рящего на него. В руках у немца был его, Николая, командирский ремень с кобурой, от которого змеился книзу тонкий ремешок к пистолету ТТ, черневшему в траве. Рядом с пистолетом лежала пустая гранатная сумка. Слева и справа от офицера с винтовками наиз­готовку стояли два гитлеровских солдата.

Вскоре подошел еще один немец, почти мальчишка. Он был розовощек, круглолиц. Новое, не по росту об­мундирование топорщилось на нем и горбатило его. Своими большими голубыми глазами он нахально уста­вился на пленного. Офицер что-то сказал ему, и лицо солдата стало еще более довольным и сияющим. Он то­ропливо подошел к Николаю, ткнул его дулом авто­мата в бок и жестом показал, куда нужно идти.

Но Николай, вместо того чтобы последовать его при­казу, оглянулся туда, где только что лежал. В глаза ему бросилась закопченная, с вмятинами каска.

Солдат еще раз ткнул Николая автоматом. После этого Бусаргин, с трудом передвигая ноги, зашагал впе­реди конвойного.

Через полчаса пути впереди, в лощине, показалась извилистая полоска дороги. Не дойдя метров сто до нее, они свернули влево и вошли в густую сосновую рощу. В ней, видимо, располагалось какое-то хозяйственное подразделение: туда и сюда сновали солдаты и офице­ры; то и дело подъезжали и отъезжали автомобили, мотоциклы, повозки; выгружали или нагружали мешки, ящики; повсюду слышались отрывистые выкрики, на­верное команды.

Конвоир подвел Николая к яме, похожей на ворон­ку¹ от крупной бомбы. Здесь он увидел еще семь плен­ных. Они смотрели на новичка безразлично, устало, находясь всецело во власти своих тяжких раздумий. Лицо одного из них было сильно оцарапано, с кров подтеками. У другого над глазом темнел большой, с лиловым отливом синяк. У третьего голова была за­бинтована грязным бинтом, сквозь который кое-где про­ступала кровь. Внимание Николая привлек высокий сол­дат в короткой и сильно полинявшей гимнастерке. Его лицо было красиво и энергично, да и взгляд был не так тяжел и безразличен. Он вдруг ободряюще подмигнул Николаю и даже попытался улыбнуться, как бы говоря: «Положение наше паршивое. Хуже и не придумаешь. Но совсем отчаиваться не следует». Николай ответил ему благодарным взглядом и хотел подсесть к нему поближе, но часовой грубо крикнул на него. Пришлось отказаться от этого намерения.

Под охраной двух солдат пленные просидели до ве­чера. Есть не давали. Только два раза водили к ручью  напиться. Когда  Николай первый раз наклонился   над водой, то, увидев отражение своего лица, подумал: «Хо­рош у меня видик».

Вечером охрана сменилась. Один из солдат принес небольшой кирпичик хлеба и бросил в яму. Его разде­лили поровну и жадно съели, хотя хлеб был черствый и безвкусный. Только после этого Николай почувствовал сильный голод.

Когда стало темнеть, пленных подняли и повели в другой конец рощи/ближе к дороге, где под брезенто­вым навесом располагался небольшой полевой склад продовольствия. Возле него каждому вручили какой-ни­будь груз: ящик, бумажный мешок с продуктами или канистру с бензином и повели по тропинке в гору. Сзади и спереди шли немцы — всего человек пятна­дцать.

 Николай разыскал в чистом небе Полярную звезду и, сориентировавшись, прикинул, в какой стороне оста­лись наши. Он прислушался, но выстрелов, как и днем, не было слышно. «Неужели наши отступили? — подумал Николай. — И все же надо во что бы то ни стало бе­жать. Скорее бы только начался кустарник. Крикнуть громко: «Разбегайся!» — и нырнуть в заросли. Пусть стреляют. В темноте могут и промахнуться...»

 Но немцы будто отгадали его мысли. Когда впереди затемнел кустарник, пленных остановили и сзади каж­дого из них встало по солдату.

Мучительное восхождение в гору, с короткими оста­новками, длилось всю ночь. Только на рассвете обес­силевших пленных остановили почти на вершине горы и заставили сложить груз в углублении утеса. После этого их отвели в сторону и посадили в ряд на землю под охраной трех солдат. Один из них был тот самый молоденький, который конвоировал Николая вчера.

— Что теперь с нами будет? — шепотом спросил боец, с оцарапанным лицом у своего соседа, высокого красноармейца,  который  вчера   понравился   Николаю.

— В расход, наверное, пустят. Дело мы свое сдела­ли. Продукты им принесли. Какая нужда теперь с нами возиться. Бежать надо, ребята, вот что!..

Один из гитлеровцев сердито посмотрел на пленных и жестом велел замолчать. Разговор прекратился.

Вскоре пришел немецкий офицер с узким худоща­вым лицом. Фуражка с высокой тульей еще больше под­черкивала его худобу. Он выглядел недовольным и ча­сто зевал. По его команде пленных подняли и повели вокруг горы. Их остановили на небольшом выступе и расставили вдоль обрыва.

Николай посмотрел вниз и невольно попятился. Там под горой верхушки деревьев были настолько малень­кими, что казались похожими на головки метелок, пока­чивающихся на тонких стеблях.

Конвойные с автоматами наизготовку расположи­лись в линию шагах в десяти от пленных. Против Ни­колая оказался вчерашний солдат-юнец. Автомат слег­ка подрагивал в его руках.

«Вот из этого прыгающего стального ствола и вы­рвется сейчас моя смерть», — подумал Николай. От этой мысли по всему телу пробежал озноб.

«Уж лучше ринуться вниз и разбиться о камни, чем получить пулю от этого фашистского звереныша», — ре­шил он и в ту же секунду сделал прыжок и повис над пропастью. Уже на лету он услышал резкую, короткую команду - «Feuer!», а вслед за нею беспорядочные авто­матные очереди. Мелькнули небо, утес, лес внизу. Упру­го бил в лицо воздух, в ушах засвистел ветер.

Потом его швыряло из стороны в сторону, цепляло за кусты, царапало, толкало, пока наконец он сильно не ударился обо что-то и тут же не лишился чувств.

Очнувшись, Николай ощутил нестерпимую боль в груди, будто ее изнутри разрывали когтями. С трудом перевернулся на спину.  Стало легче. Открыл глаза и увидел небо, поделенное на две части. Одна половина синяя, бездонная, другая — мутно-желтая. Он присмот­релся внимательнее, и желтая половина превратилась в утес. Сильно саднило голову.  Все тело страшно ныло. Шевельнул руками — целы. Ногами — тоже целы. Во рту стоял соленый привкус. На губах чувствовалось что-то липкое, влажное. Николай отер рот рукой и по­смотрел: ладонь была в крови. «Расшибся», — подумал он. Потом оперся на руки, приподнял с трудом туло­вище, привалился к утесу и стал осматриваться. Ока­залось, что он чудом удержался на выступе утеса, который походил сверху на половину тарелки, прилеплен­ной к скале и заполненной старыми листьями, веточка­ми и травой. Они и смягчили удар.

«Надо спускаться к лесу», — решил Николай и с большим трудом пополз вдоль утеса к краю выступа. Посмотрел вниз. Деревья по-прежнему выглядели тра­винками. Однако спуск к ним был более пологим, и ку­старник виднелся чаще.

 «Была не была», — прошептал Николай и, цепляясь за "кусты, стал сползать ногами вниз. Малейший толчок отдавался в груди страшной болью. Несколько раз он терял сознание. Приходил в себя и снова скользил — все ниже и ниже. Два раза срывался, но кусты задержи­вали! Очень сильно хотелось пить. Соленый привкус во рту еще больше усиливал жажду.

Наконец крутой спуск кончился и начался поло­гий скат. Кругом росли сосны, вперемежку с кустар­ником. Николай остановился под деревом, чтобы отдох­нуть.

Было тихо. Только пели птицы да жужжали пчелы. Приятно пахло хвоей. Природа жила своей привычной  жизнью, без выстрелов, без мучений. Казалось, что вой­ны нет, а все, что было до этого, — кошмарный сон. Но как только Николай пытался шевельнуться — этот сон становился явью. Утихшая, тупая боль делалась резкой, невыносимой.

Бусаргин стал внимательно прислушиваться, не жур­чит ли где ручей. Жажда мучила так сильно, будто внутри тлели раскаленные угли.                                                                                                                    

Вдруг рядом что-то хрустнуло. Человек или зверь? Пусть будет лучше зверь. Он сейчас менее опасен. Николай с трудом повернул голову туда, откуда донес­ся звук, и взгляду его предстало ужасное зрелище: в его сторону, пошатываясь, медленно двигалось жал­кое подобие человека. Окровавленная перепачканная одежда висела на нем клочьями, обнажая исцарапанное, израненное тело. Но особенно страшным было лицо. Кожа с передней части головы и лба слезла на место  бровей. Перепутавшись с волосами, покрытая кровью, она собралась неровной складкой над глазами и каза­лась одной сплошной несуразной бровью, из-под которой смотрели слезящиеся, сощуренные от мучительной боли глаза. Обнаженную часть черепа покрывала кровь, пе­ремешанная с пылью. В одном месте, ближе к темени, прилепился маленький свежий зеленый листок. Кончик носа был сбит и кровоточил. Щеки и подбородок бороз­дили глубокие царапины. Нижняя губа была рас­сечена, а ранка забита побуревшей от крови пылью. В мочке правого уха, проткнув ее насквозь, торчала терновая игла.

Николай не отрывал глаз от двигавшегося к нему че­ловека. «Неужели еще кто-то остался в живых?» — не веря своим глазам, подумал он.

Но вот человек приблизился к Николаю и со стоном опустился на землю.

— Сволочи... — ненавидяще  проговорил  он.

Только теперь по голосу Николай узнал, что это был тот самый высокий красивый боец!

— Можешь идти? — спросил Николай.

—     Попробую. А ты знаешь, куда идти?

—     Сейчас сообразим.

—     К ним, гадам, снова не попадем?

—     Нельзя нам с ними встречаться.  Здоровых рас­стреливают. А таких, как мы, сейчас...

—     Ты прав.

Он тяжело вздохнул и спросил:

—     Тебя как звать-то?

—     Николай. А тебя?

—     Михаил.  

Бусаргин помог товарищу встать. Поддерживая друг друга, они двинулись на юго-запад, выбирая самые глу­хие места. На пути попался ручеек с ледяной водой. На­пились, отдохнули и направились дальше.

Трудно, очень трудно было пробираться сквозь лес­ную чащу Кавказских гор. Хотя в этих местах они и не­высокие, но даже небольшие подъемы и спуски каза­лись почти непреодолимыми для двух обессилен­ных людей. Однако Николай и Михаил, подкрепляясь дикими ягодами, медленно, упрямо продвигались вперед.

Порой Николаю казалось, что так тяжело ему еще никогда не было. Даже тогда, когда он выходил из окружения. Вот-вот иссякнут последние силы, и он бро­сится на землю и больше не сделает ни шагу. Но тут же вспоминалось ненавистное лицо офицера-гитлеров­ца, и с новой силой вскипала ненависть к врагу, подо­гревая иссякавшие физические силы.

 Когда стемнело, спутник Николая совсем занемог. Ой, опустился на землю и простонал:

—     Не могу... Нет больше сил... Иди один...

— Потерпи, дорогой. Наши совсем близко. Пойдем. Привыкнем к темноте, легче будет. Да и местность пошла ровнее. Давай я тебе помогу.

     Николай, напрягая последние силы, поднимал Ми­хаила, и они, качаясь из стороны в сторону шли даль­ше. И снова колючие ветви хлестали их по лицу, по телу, царапая и безжалостно впиваясь иглами.

В эти кошмарные ночные часы Николай больше всего боялся присесть на землю, ибо знал, что если сделает это, то подняться на ноги уже не сможет. Поэтому, когда Михаил опускался на землю — что делал он все чаще и чаще,— Николай оставался на ногах, ухватив­шись за ветви или ствол дерева.

Было уже далеко за полночь, когда их окликнул со­ветский часовой: они вышли в расположение штаба од­ной из наших частей.

Услышал Николай родные, русские слова и почувст­вовал, как беспредельная радость наполняет все его существо. Но тут последние силы оставили его. Он рух­нул на землю и потерял сознание.

Первая награда

Конец июня 1943 года. Солнце стоит почти в зените. Неяркое, задернутое мутной с прожилками пеленой, оно нещадно и зло палит сверху. Скрыться от зноя на этом поросшем только камышом острове, затерянном в ку­банских плавнях, было негде.

Да и сам остров особенный, зыбкий. Почва его — сплетенные корни камыша — так и шевелится под нога­ми. Ткни в нее тростинку — уйдет свободно, как нож в масло.

Нет прохлады и от воды, отчего кажется, что остров окружен не водой, а расплавленным, дышащим жаром свинцом. Тонкий, высокий, привялый камыш стоит не шелохнувшись. Лишь изредка глухо и лениво, будто спросонок, всплеснет сазан, слегка качнет тростинки, и опять наступает давящая, вязкая, душная, надоедливая тишина. На острове — третий сводный отряд 351-й стрел­ковой дивизии. Командует им младший лейтенант Бусаргин Николай Матвеевич. Этот отряд чаще называют сотней, хотя в нем только семьдесят человек. В дивизии много кубанских казаков, и они этим названием ста­раются подчеркнуть свою любовь к традиционному для них роду войск — кавалерии.

С острова, если подняться над камышом, можно уви­деть сквозь колышущееся марево верхушки деревьев и крыш. Это станица Курчанская. Она намного километ­ров окружена плавнями. В ней — гитлеровцы. Они из­редка ведут артиллерийский огонь куда-то по тылам, в глубь плавней. Нашей артиллерии отвечать нельзя: в станице остались почти все жители. Они для врага — прикрытие.

В отряде несколько солдат — из этой станицы. У них особенно тяжело на душе. Надо же такому случиться! Освобожден почти весь Северный Кавказ. Отсюда до Азовского и Черного морей рукой подать. А вот не хва­тило сил, остановились вот здесь.

Бусаргин смотрит в сторону станицы и тяжело взды­хает. Ему тоже нелегко. Враг там, куда и тени от де­ревьев, и ледяная вода в колодцах, и прохлада садов манят измученных страшной жарой солдат. А главное— беспокоит бездействие. Занятий по боевой подготовке проводить нельзя. Приказано затаиться и ничем не вы­давать себя. В небе беспрестанно рыскают вражеские самолеты-разведчики.

Николай просил командование дивизии разрешить в одну из ночей сходить в станицу на разведку вместе с солдатами — местными жителями. Но ответа пока не получил.

— Товарищ командир, к нам начальство, — доложил наблюдатель.

Николай идет к берегу и встречает подъехавших на лодке с тыльной стороны острова.

— Товарищ майор, третий сводный отряд обороняет остров...

—...от противника, который  никак не хочет насту­пать на  него, — шутливо заканчивает за   него   офицер штаба, вытирая мокрым носовым платком лицо и шею.

— Духотища, как в  парилке, — говорит   он. — Но   скоро еще жарче  будет.   Командир  дивизии дал  разрешение на разведку.

Оба офицера направляются на командный пункт от­ряда и склоняются над картой.

— Главное — это  получить  информацию   о   против­нике, уничтожить офицеров и захватить штабные доку­менты,— заключает майор.

...На разведку отплыли с наступлением темноты. Че­рез плавни, сквозь камышовые заросли пробирались медленно, без единого звука. В лодке было пять чело­век. Кроме Николая — пулеметчик рядовой Чебатырев, сержант Костиков и рядовые Вареников и Горбачев. Трое последних — жители станицы. Все пятеро одеты в гражданские костюмы.

К берегу, куда упирались огороды станицы, подплы­ли в полночь. Бусаргин и Чебатырев залегли в зарос­лях у лодки с ручным пулеметом, а остальные стали осторожно поодиночке пробираться в станицу к своим домам. После предварительной разведки они должны вернуться к командиру, а он уже решит, с кем из троих отправиться в станицу, чтобы выполнить задачу. В ста­нице предполагалось пробыть сутки. Пулеметчик на лод­ке должен отплыть на день в глубь плавней, а в пол­ночь возвратиться к условному месту и забрать коман­дира и его троих спутников.

...Первым вернулся Вареников и доложил команди­ру упавшим голосом:

— В моей хате полицейские.

По тому, каким тоном он сказал это и как сразу же притих, Николай многое понял без слов. Лежа рядом с бойцом на сыроватой траве, он не задавал ему ника­ких вопросов и не отодвигал плечо, на которое, видимо сам не замечая того, опирался своим плечом Вареников.

Вскоре вернулся Костиков и сообщил, что его род­ные готовы принять разведчиков и оказать помощь в выполнении задания.

Горбачева пришлось ждать дольше. Явился он не­много смущенным, но даже в темноте было заметно, что лицо его светилось тревожной радостью. Доложил о ре­зультатах своей вылазки. Когда услышал решение Ни­колая пойти вместе с Костиковым, с трудом выдавил из себя:

— Товарищ командир, а может быть, ко мне? Вот только дети мои еще глупенькие...

— Пойду с Костиковым, — ответил Николай. — А вы, товарищ Горбачев, отправляйтесь один.   Будьте   осто­рожны. Постарайтесь сделать так, чтобы дети   вас   не видели.

— Постараюсь,    товарищ    командир, — тяжело,   со вздохом проговорил Горбачев.

— А вы, товарищ Вареников, останетесь с Чебатыревым. В станицу вы больше не пойдете.

Затем все разошлись по своим местам. Семья сер­жанта Костикова — мать и сестра — встретила ночных гостей радушно. Они подробно отвечали на вопросы Ни­колая о том, что происходит в станице, где находятся немцы.  С рассветом оба гостя взобрались на чердак и по­переменно вели оттуда наблюдение. К вечеру Николай убедился, что сведения, которые им удалось   пока   собрать о противнике, были неполные. Надо было еще узнать, как охраняется штаб, где расположен караул, когда происходит смена часовых, каковы маршруты ноч­ных патрулей. Для этого пришлось пойти на риск.

Летняя южная темнота наступила быстро. Николай и Костиков по жиденькой лестнице спустились с чердака. В доме их ждали сестра Костикова — Варя, ее подруж­ка Феня и тонкий, длинный паренек Вася, шестнадца­тилетний гармонист. Когда вышли на улицу, Николай взял под руку Варю, а Костиков — Феню. Между ними с гармошкой шел Вася. Игрок он был не ахти какой, но это никого не беспокоило. Варя звонким, несколько резковатым голосом запела частушку. Пауза, и в душ­ном ночном воздухе уже зазвенел голос Фени. Она пела собраннее, увереннее. Вдруг в конце улицы показались патрули. Они шли навстречу. Когда до немцев осталось несколько шагов, Николай нарочито отвернулся и на­чал шептать на ухо Варе первые попавшиеся слова. Та быстро поняла его и жеманно захихикала.

Один из патрульных бросил какую-то реплику в их адрес, и гитлеровцы прошли мимо. На душе отлегло.

— Варя, а вы сообразительная и... красивая, — ска­зал Николай.

—     Только сейчас заметили?

—     Нет, еще в хате, как только вас увидел.

— Кончится  война — приезжайте  в  гости.  Тогда  я вам не так спою.

— Вы и сейчас с Феней чересчур стараетесь, — заметил ее брат. — Не пойте больше частушек. А то нем­цы подумают: откуда такое веселье? Спойте что-нибудь грустное. Да потише.

Возвратились за полчаса до комендантского часа. Удалось выяснить, где и сколько поставлено часовых, когда они сменяются, маршрут ночных патрулей и дру­гие важные подробности,

Тепло простившись с родными Костикова, разведчи­ки благополучно вернулись к, лодке. Горбачев пришел несколько раньше. Рассвет застал разведчиков уже на острове.

Вскоре было совершено нападение на вражеский штаб в станице. В нем участвовала группа солдат тре­тьего сводного отряда. Она была усилена дивизионны­ми разведчиками, которые под командованием Николая бесшумно снимали часовых. В результате удачной опе­рации был разгромлен вражеский штаб, в наши руки попали важные штабные документы гитлеровцев. Немцы начали беспорядочную стрельбу только тогда, когда группа, покинув станицу, уже садилась в лодки. И вы­стрелы доносились почему-то с противоположной окраи­ны населенного пункта.

За дерзкую разведку в станице и умелую операцию по уничтожению штаба гитлеровцев Николая награди­ли орденом Красной Звезды.

На Дунае под Котарно

28 марта 1945 года советскими войсками был взят венгерский город Комаром. И сразу же пятая рота 932-го стрелкового ордена Александра Невского полка, участвовавшего в штурме города, получила новую за­дачу: ночью переправиться первой через Дунай и за­хватить плацдарм у чехословацкого города Комарно. Следом за нею должны будут высадиться остальные подразделения полка.

К двум часам ночи подготовка к переправе была за­кончена, и по команде командира роты старшего лей­тенанта Николая Бусаргина десант отчалил. Рота раз­местилась на двух металлических полупонтонах, похо­жих на тупоносые, обрезанные с кормы  короткие,  но широкие плоскодонки. Вместе с ними плыли надувные, деревянные лодки. На них находились командир ба­тальона Пестеров, его замполит Кильдяков, старший адъютант Савельев и личный состав приданных средств: саперного взвода и взвода ПТР.

Дул сырой, пронизывающий ветер; он забирался под воротники ватников и в рукава, вызывая озноб в теле. Густые тучи плотно закрывали луну. Николай окинул взглядом темную и бурную поверхность реки и поду­мал: «Вот он какой, Дунай: не голубой и песенный, а мрачно-свинцовый, сердитый и неприветливый. Тут уж не до мелодий Штрауса, когда может в любую секунду начаться другая «музыка»... И он с тревогой посмот­рел на противоположный берег, занятый врагом.

Пока там было тихо. Но ротный знал, что проходив­шая вдоль берега дамба, отмеченная на карте высотой в три метра, была подготовлена противником к обороне. Днем в бинокль с венгерского берега на ее гребне, меж­ду голых деревьев, хорошо видны пулеметные гнезда, стрелковые ячейки, а также оживленное движение гит­леровцев.

«Бой будет тяжелым», — решил  про себя  Николай.

Сильное течение относило десант вниз, что значи­тельно удлиняло путь. Вот миновали середину реки. И в этот момент случилось то, чего так боялись десант­ники: из-за рваного края тучи неожиданно выглянула яркая луна и залила все вокруг мертвенно-бледным, го­лубоватым светом. Водная гладь засеребрилась, засвер­кала, и на ней отчетливо стали выделяться лодки.

Кончилась и тишина: фашисты заметили десант. Взвились осветительные и сигнальные ракеты, сухо и резко затрещали вражеские пулеметы, торопливо застро­чили автоматы. К лодкам протянулись с берега огнен­ные трассы. А немного спустя раздались глухие шлепки разрывов. Мины и снаряды падали кругом, поднимая тонкие кинжальные столбы воды. При красном отсвете ракет они казались подкрашенными кровью. Стоны ра­неных, короткие команды тонули и растворялись в этом беспорядочном хаосе звуков.

Но десантники не растерялись. Они ответили враже­скому берегу огнем из всего наличного оружия. Нико­лай стоял сзади одного из «максимов» и внимательно смотрел вперед. Как только он замечал пульсирующий огонек на берегу, пускал в его сторону ракету. Вслед за ней пулеметчик посылал длинную разящую очередь, и мигающий светлячок угасал.

Как ни торопил Николай гребцов, лодки все же обо­гнали полупонтоны и были уже близко от берега. Гит­леровцы еще более усилили огонь; десантники отвечали тем же. Наконец, первая лодка уже коснулась берега. За ней стали подходить и другие лодки и полупонто­ны. До Николая донесся громкий голос любимца сол­дат —  замполита Кильдякова:

—     Вперед, за Родину, ура!

— Ура-а-а!!! — подхватили   десантники,   выпрыгивая на берег.

 — Налечь на весла, еще, еще! — командовал ротный. В этот миг с вершины дамбы резко хлестнула оче­редь, и при свете повисшей ракеты Николай увидел, как замполит вдруг остановился, закачался, потом как-то неестественно переломился и упал вперед с вытя­нутой рукой, будто показывая десантникам направление атаки. А вражеский пулемет все строчил и строчил: неистово, длинными очередями. Атака могла захлеб­нуться. В довершение всего в полупонтоне командира роты замолк «максим». «Огонь по пулемету врага, огонь!» — командовал Николай, пуская в его сторону одну ракету за другой, но «максим» молчал по-преж­нему. Бусаргин взглянул вниз и увидел: безжизненное тело пулеметчика привалилось к онемевшему оружию.

Николай быстро отодвинул убитого, занял его место, направил ствол на дрожащий огонек на дамбе и нажал гашетку. Огонек скоро погас, а Николая толкнуло впе­ред: полупонтон ткнулся в песчаную отмель.

Старший лейтенант поднялся и с   громким   криком «ура» прыгнул на берег. Следом за ним метнулись сол­даты его роты. Поднялись и те, кто залег под дамбой. Захлопали ручные гранаты: и наши, и немецкие. Отку­да-то с фланга стал бить пулемет противника. Но ничто уже не могло задержать порыва наших воинов, преодо­левших километровый  бурный поток и  ступивших   на твердую землю. Вот позади осталась и песчаная полоса. Атакующие уже взбирались по склону. Вскоре их силуэ­ты замелькали на верху дамбы. Завязался рукопашный бой. Стихли пулеметные очереди. Только коротко огры­зались    автоматы    да   щелкали   одиночные   выстрелы. Стали реже слышаться взрывы ручных гранат. Ковар­ная луна, как на грех, снова скрылась за тучи, и в на­ступившей темноте все перемешалось, перепуталось еще больше. Доносились короткие   вскрики,   разноязычная ругань, стоны.

Через несколько минут все смолкло, и дамба на не­большом участке была очищена. Теперь предстояло по­теснить врага вправо и влево, чтобы расширить фронт плацдарма. Не успел Николай подумать об этом, как перед ним выросла массивная фигура командира ба­тальона Пестерова.

— Фу, насилу пробился к вам. Отнесло мою лодку в сторону. Пестеров отдышался немного и продолжал:

— Товарищ Бусаргин, я беру на себя левый фланг, а вы правый. Надо расширять плацдарм в стороны. По­шлите разведку вперед. Можно ли там за что-нибудь за­цепиться.

—     Есть, товарищ комбат!

—     Действуйте. Держите со мной связь.

Пестеров исчез в темноте, а Николай с группой бой­цов роты стал продвигаться вправо. Дела здесь шли успешно. Гитлеровцы, почти не сопротивляясь, отходили по дамбе вдоль берега. А вот немного позади, где-то в середине боевых порядков роты, вдруг возникла частая стрельба и одна за другой стали рваться гранаты.

«Пытается вклиниться и разрезать нас на две ча­сти», — мелькнуло в голове у Бусаргина, и он тут же побежал по дамбе в сторону стрельбы. Неожиданно на его пути выросли три фигуры.

— Кто идет?!—окликнул ротный.                                                       

Вместо ответа шедший в середине высокий детина прыжком бросился на Николая и, навалившись сверху, пытался подмять его под себя. Послышалась немецкая речь, и ротный почувствовал, как второй пытался вырвать из его рук автомат. В тот же миг третий гит­леровец молниеносно вытащил у него из кобуры пи­столет.

Не отпуская левой рукой автомат, Николай правой рукой нанес короткий резкий удар снизу под челюсть насевшему на него немцу. Тот громко клацнул зубами, откинулся назад и со стоном провалился в темноту, под дамбу. Мгновение — и сильным пинком в живот Ни­колай разделался со вторым врагом, пытавшимся отнять у него автомат. Третий исчез, словно провалился сквозь землю. Только вскоре послышалось, как под ногами удиравших гитлеровцев зачавкала вода: за дамбой, ока­зывается, сразу же начиналось болото. Николай послал им вдогонку автоматную очередь.

—     Что за возня? Кто стреляет? — донесся слева го­лос командира взвода ПТР Потапова.

—     Да вот с фашистами встретился, — отозвался Бусаргин...

К рассвету рота закрепилась на дамбе и установила связь с соседней, которой командовал старший лейте­нант Хейфец. Она высадилась несколько позже пятой роты.

Наступило холодное, промозглое утро. Николай стал

осматривать местность. Прямо по фронту, примерно в километре от дамбы, виднелась помещичья усадьба. Правее и ближе к реке жидкой цепочкой тянулись до­мики хутора. Левее и дальше, километрах в трех, сквозь дымку серела окраина словацкого города Комарно, путь к которой преграждали две траншеи с невысокими на­сыпными брустверами. Было видно, как по траншеям сновали гитлеровцы. Немного погодя солдат заметно прибавилось и стало оживленнее. Видимо, враг гото­вился к контратаке.

И Николай не ошибся. Вскоре по дамбе ударили не­мецкая артиллерия и минометы. Потом двинулись вра­жеские цепи. Из усадьбы выползли танки и самоходки, которые прямой наводкой стали поддерживать атаку пехоты. Сопровождать цепи они не могли: мешало боло­то перед дамбой. Но огонь их был метким и причинял много неприятностей обороняющимся. Николаю дважды пришлось менять КП роты.

Первую контратаку отбили без особого труда. Но это не  становило гитлеровцев. Вскоре они ее повто­рили. И снова были отброшены на исходные позиции. Потом контратаки следовали одна за другой.

Хотя немцы всякий раз откатывались обратно, поло­жение защитников дамбы после каждой контратаки ухудшалось. Был разрушен КП батальона, и защитни­ки плацдарма остались без рации. Связь с нашим бере­гом нарушилась, что затруднило вызов огня поддержи­вающей артиллерии и минометов. А после того как кон­чились ракеты, огонь вообще нельзя было вызвать. Подходили к концу боеприпасы. Сдерживать врага становилось все труднее.

Вскоре тяжело ранило командира соседней роты старшего лейтенанта Хейфеца. Последний офицер роты выбыл из строя. Рядовых и сержантов обеих рот объ­единили, и командовать ими стал Николай Бусаргин.

Выходили из строя и пулеметы. После четвертой контратаки у обороняющихся остался всего один пуле­мет. По приказу ротного он стал чаще менять позиции, создавая видимость, что пулеметов на дамбе еще много. Перед пятой контратакой на командном пункте роты убило командира взвода ПТР Потапова.

К полудню провалилась и шестая попытка сбросить защитников плацдарма в Дунай, после чего наступило затишье. К этому времени вся дамба была перекопана и разворочена снарядами и минами. Казалось, что ее беспощадно грызли сотни экскаваторов, но, не справив­шись с ней, бросили бесполезное дело и ушли, оставив после себя это мертвое крошево земли. На дамбе не уцелело ни одного дерева. Вместо них торчали закоп­ченные островерхие пни.

Николай смотрел на эту картину и думал о том, как много надо иметь мужества и отваги, чтобы выдержать уничтожающий огонь, который не выдерживают ни де­ревья, ни сама земля. С такими воинами можно совер­шать чудеса.

Его мысли прервал командир батальона, неожидан­но появившийся в разрушенном окопе ротного. Нико­лай даже растерялся и вместо доклада спросил:

—     Вы... вы живы?

— Как    видишь, — ответил,   улыбаясь   через   силу, комбат.

Его закопченная каска в двух местах блестела све­жими вмятинами. Небритый, с почерневшим лицом, он выглядел усталым и постаревшим. Только глаза с вос­паленными веками под широкими густыми бровями смотрели   неунывающе.   Фуфайка,   плотно   облегающая сильное, крепкое тело, была испачкана грязью и кровью, пропахла дымом.

— Вот-вот к нам с того берега прибудет подкреп­ление,— сообщил спокойным баритоном комбат. — До их прихода нам надо обязательно продержаться. На тебе по-прежнему правый фланг. На мне — левый. Пат­ронов совсем мало осталось. Будем экономить. Фаши­стов встречать только залповым огнем.

Оба посмотрели вперед. В траншеях и, особенно у домиков усадьбы, а также на хуторе заметно оживи­лось движение серо-зеленых фигурок. С тыла к ним подходили все новые и новые группы. Противник гото­вился к очередной контратаке.

— Никак не хотят пускать нас в Чехословакию. Но мы уже зацепились. Выдержим напор — дальше пойдет легче, — заметил Пестеров. Пальцы его нервно прыгали по шершавому корпусу бинокля. — Копошатся. Скоро опять пойдут. Надо спешить на свое место. — Уточнив еще ряд вопросов и дав несколько советов, он стал про­щаться.

— Ну,  ни  пуха  тебе,  ни   пера, — шутливо   бросил комбат, уходя.

Проводив командира, Николай, пользуясь затишьем, обошел правый фланг обороны и сделал все, чтобы лучше подготовиться к отражению очередной контрата­ки. Когда он возвращался на свое место, то услышал радостный голос:

— Подмога идет! Плывут, родимые!

Николай повернулся к Дунаю. Среди тонких белых водяных столбов, похожих на фонтаны, плыло десятка полтора полупонтонов и еще больше надувных и дере­вянных лодок и плотов. Переправлялись остальные подразделения полка.

Но любоваться этой отрадной   картиной   долго   не пришлось.  Гитлеровцы  внезапно,  без  огневого  налета, густыми цепями контратаковали правый фланг плац­дарма. Видно было, что они очень торопились, намере­ваясь до подхода нашего подкрепления сбросить защит­ников с дамбы, а затем разделаться прямо на воде с те­ми, кто плыл на помощь.

Николай смерил расстояние до лодок, а потом до вражеских цепей и пришел к выводу, что гитлеровцы могут быстрее оказаться на дамбе.

И тогда он понял, какая большая ответственность лежала на нем и его бойцах. Сумеет он выстоять с ро­той— полк переправится через Дунай. Не сумеет — тогда... Мысль обрывалась: о худшем думать не хоте­лось. Оставалось одно: выстоять чего бы это ни стоило.

Легко сказать — выстоять, когда на каждого солда­та осталось считанное количество патронов и несколько гранат на всех.

Николай посмотрел влево. К нему спешил жилистый высокий длиннорукий Савельев с четырьмя солдатами. Обычно в боевой обстановке он всегда бывал обвешан лимонками. Теперь же у него на ремне сиротливо бол­талась одна-единственная Ф-1. Савельев и его солдаты взобрались на дамбу и залегли левее. Николай поста­вил рычажок автомата на одиночные выстрелы.

Тишина стояла такая, что было слышно, как чавка­ла вода под ногами гитлеровцев. Потом по цепи разда­лись команды. Контратакующие что-то загорланили и с шага перешли на бег. В этот момент Николай громко и твердо стал командовать:

— Залпом, пли!

Залпы получились жидкие. Дольше всех стрелял «мак­сим». Потом тоже смолк. И хотя цепь стала несколько реже и даже немного замешкалась, она не остановилась.

— Залпом, по гитлеровским гадам, пли!

Но залпа уже не получилось. Раздалось всего не­сколько выстрелов. Не слышно было и «максима».

На какой-то миг в душу Николая закралось смятение.  Но  он  оглянулся  на  приближающееся   к   берегу подкрепление — и смятение исчезло. Все его мысли со­средоточились  на  том,  как  продержаться   пять – семь минут, так необходимых десанту, чтобы добраться до бе­рега. Однако этих немногих минут не было. Гитлеров­цы вот-вот ворвутся на дамбу.

В памяти молниеносно пронеслись лейтенант Голо­вин, полковой комиссар, кавказские переживания сорок второго года — выступ над пропастью, побег...

«Нет! — подумал Николай. — Ведь сейчас сорок пя­тый год, и рота на чехословацкой земле. Нет! Того, что случилось в сорок втором году, больше не повторится! А если я поднимусь в контратаку навстречу гитлеров­цам — поймет ли меня командир батальона? Поднимет ли он левый фланг? Он поймет меня!.. Надо задержать врага, и это единственный выход, чтобы выиграть бес­конечно дорогие для десанта  минуты».

— Приготовиться к атаке! — скомандовал Бусаргин каким-то чужим, неожиданно громким и спокойным го­лосом. Когда гитлеровцы приблизились на бросок гра­наты, он уверенно поднялся на виду у всех в полный рост, не спеша размахнулся, метнул последнюю гранату и с криком: «Вперед, за Родину, ура!» — бросился с дамбы вниз. Все, кто был поблизости, поднялись из раз­рушенных окопов и с дружным «ура» понеслись с дам­бы вслед за командиром. И, как эхо, слева донеслось еще одно «ура». Это командир батальона почти одновременно поднял в атаку свой фланг.

Враг не ожидал такой отчаянной дерзости метнув­шихся ему навстречу людей. И хотя наша цепь была редкой, гитлеровцы дрогнули и перед дамбой замедли­ли бег. Мгновение — и в их ряды врезались наши бой­цы. Их лица пылали решимостью и ненавистью. Две цепи встретились и образовали одну, более густую. Она начала дробиться, ломаться, колебаться, а потом, слов­но нехотя, медленно, но неумолимо стала отдаляться от дамбы.

Николай только много позднее вспомнил подробно­сти этой схватки.

...С необыкновенной легкостью мчался он навстречу врагу, будто движимый невидимой пружиной, которая, постепенно разжимаясь, сообщала ему свою силу. В ру­ках у него оказалась наша русская трехлинейка с примкнутым штыком. Он смотрел на граненое острие и ста­рался держать его в створе с долговязым, нескладным, в длинной шинели гитлеровцем, бежавшим прямо на него и неистово горланившим. Правая рука немца нерв­но металась от спускового крючка к рукоятке затвора, но автомат почему-то не дрыгал у него на животе. Вот немец-верзила совсем надвинулся на Николая, и тогда острие штыка вонзилось в тело врага. Крик оборвался. Солдат откинул голову назад, соскользнул со штыка и рухнул на спину. Николай перепрыгнул через него и увидел, как впереди замелькала, удаляясь, зеленовато-серая спина. Рывок — и винтовка вновь энергично пос­лана вперед.

Только после этого Николай решил осмотреться. Ле­вый фланг, где фашистских солдат было заметно мень­ше, несколько выдавался вперед: он образовывал угол, в вершине которого безостановочно, делая большие прыжки, бежал комбат Пестеров с протянутой вперед рукой. Справа тоже бежали солдаты его роты. Впе­реди зеленели спины удиравших немцев. За ними вид­нелись две черные неровные полоски траншей. Дальше начиналась окраина города  Комарно.

Первую траншею перескочили без задержки, бук­вально по пятам отступавших немцев. Когда же стали приближаться ко второй, атакующих встретили друж­ные пулеметные и автоматные очереди. Несколько бежавших солдат упали на болотистую, хлюпающую землю. Наша цепь еще немного пробежала по инерции и залегла.

Но в этот самый момент сзади послышалось громкое многоголосое «ура»: на дамбу неудержимо катились уже успевшие высадиться остальные роты полка. Обод­ряющий звук этого раскатистого «ура» будто подхлест­нул Николая и его бойцов, влил в них новые силы. Рот­ный поднялся первым. За ним остальные. Цепь снова сделала бросок и ворвалась во вторую траншею. Завя­зался рукопашный бой. Он длился несколько минут. Гитлеровцы оставили траншею. Их неотступно пресле­довал весь полк.

Рота Бусаргина первой достигла окраины города и завязала уличные бои. Под ее прикрытием подтянулся весь полк и стал продвигаться навстречу морякам Ду­найской флотилии, вступившим в Комарно с восточной стороны. Совместными усилиями в течение остатка дня и первой половины ночи город был освобожден.

За этот бой Николай Матвеевич Бусаргин был удо­стоен звания Героя Советского Союза.

Послесловие автора

Работа над очерком уже подходила к концу, когда я получил письмо из города Сумы от незнакомого чеовека.  Вскрываю и читаю:

«Я узнал, что вы пишете очерк о моем бывшем одно­полчанине  Герое Советского  Союза  Н. М.  Бусаргине.

Одно время его рота входила в состав батальона, которым командовал я.

Хорошо помню, как он со своим подразделением за­хватил вражеский аэродром около венгерского города Секешфехервар. Атака была настолько внезапна и стре­мительна, что из 55 исправ­ных фашистских самолетов ни  один  не успел  взлететь.

В другой раз возле озера Балатон его роту, занимав­шую оборону, трижды ата­ковали «тигры», за которы­ми шли вражеские автомат­чики. И трижды бойцы про­пускали танки в тыл, а пе­хоту отсекали огнем стрел­кового оружия.

Этот замечательный че­ловек достоин того, чтобы написать о нем целую книгу».

Иду   с   этим   письмом к     Николаю    Матвеевичу. Он прочитал его и воскликнул:

— Голубовский,   Леонид Иванович! Помню его, очень хорошо помню.

—     А случай с аэродромом?

—     Тоже не забыл.

—     А про атаку «тигров»?

—     И это помню.

—     Николай Матвеевич, как же на тебя не обижать­ся? Я с таким трудом собираю материал о твоих подви­гах, а ты в этом деле и помочь мне не хочешь.

— Война длилась четыре года, — ответил он на мой  упрек. — Боев  было  столько,  что  некоторые  и  забыть можно.

— Тебе ли на память обижаться? Когда дело касается других, ты все помнишь. До малейших подроб­ностей.

Николай Матвеевич добродушно улыбнулся и про­молчал.

—     Расскажи-ка о бое возле Балатона, — попросил я.

— Все было так, как пишет Голубовский. Действи­тельно танки три раза проходили нашу оборону и каж­дый раз возвращались обратно.  Конечно в сокращен­ном количестве. Наши пушкари крепко им тогда жару поддавали. Вот отчаянные люди. Будто к пушкам при­росли. Молодец к молодцу. Помню, был у них коман­дир батареи, молодой такой парень...

— Опять о других? — перебил я. — Но ты-то что де­лал? Николай Матвеевич недовольно поморщился:

— Я?  Да  ничего  особенного.  Увижу,  как  «тигры» из лесочка начинают выползать, — я по окопам, от сол­дата  к солдату: «Хлопцы, танки не наша забота.  Не обращайте  на  них внимания. Мы  не  пушкари.  Наше дело — пехоту отсекать, не пускать ее за «тиграми».

И ребята танки пропускали, а пехоту, конечно, нет.

—     И это все?

—     Все.

И он стал перечитывать письмо... Я посмотрел на него и подумал: какое же надо иметь мужество  и хладнокровие, чтобы  в  момент,  когда  на роту, изрыгая пламя  и сея смерть, катились стальные чудовища врага, ходить под дождем разящего металла от  бойца к бойцу и говорить им, чтобы они «не обра­щали внимания» на танки?! Да, видимо, эти черты Ни­колая Бусаргина и помогали ему преодолевать любые, самые тяжелые испытания.

С О Д Е Р Ж А Н И Е

Командир взвода

Полковой комиссар

Встреча в лесу

Из когтей смерти

Первая награда

На Дунае под Комарно

Послесловие автора